Розовое утро

Случалось ли вам когда-нибудь вдруг ясно понять, как небо точно тасует колоду карт вашей жизни, фабрикуя ситуации и встречи, исполняющие самые заветные желания, реализуя смутные ожидания или подсказывая давно назревавшие в душе ответы на мучающие вопросы? Небо благосклонно к нам, когда мы позволяем своей душе открыться самым важным своим желаниям, которые отвечают нашим потребностям, совпадая с небесными законами. Вот тогда, словно подстраиваясь под эти тонкие вибрации, все вокруг складывается именно так, как и нам хочется.
Однажды в тоскливую минуту одиночества я поместила свою анкету на сайте знакомств. Поместила и забыла, так и не дождавшись, что кто-то обратит на нее внимание.
И вдруг в мою почту попало его письмо.
- Привет, это я. А кто ты? – писал он, прикрепив к сообщению фотографию чудесного речного берега с купающимися в воде ивами, косогором, уютными маленькими домишками над рекой. Такой привычный, родной и лиричный пейзаж средней полосы.
- А ты кто? – спросила я удивленно, но с симпатией, потому что уж очень хорош был речной бережок.
- Я Андрей. Живу в Москве. А ты?
Так завязалось наше знакомство. Стремительное и глубокое, как река на фото. Мы начали виртуальный разговор часа в четыре, а закончили, когда уже светало. Утром он вновь позвонил, и мы проговорили почти до обеда. А потом я взяла билет на поезд и поехала в Москву.
«Сумасшедшая», - сказала мне мама. Но я и сама знала, что сумасшедшая, только ничего не могла с собой поделать. Какая-то невидимая сила тянула меня к нему. «Тонкое астральное общение вылилось в непреодолимое притяжение», - сказал бы какой-нибудь экстрасенс. Не знаю, что это было, но это было сильнее меня, здравого смысла и доводов рассудка. Как будто там, на небе, уже давно было решено, что встреча должна состояться во что бы то ни стало.
Андрей оказался художником. Быть может, у людей, которые умеют фантазировать, много общего, как будто они понимают друг друга на каком-то другом уровне сознания. Не знаю. Мы не успели, как он обещал, побродить по Москве, а проговорили весь день. А потом я уехала домой, наполненная им до краев, словно волшебная чаша. Это был настоящий художник, зоркий и немного рассеянный, будто пребывающий в каком-то своем внутреннем измерении. В нем было много энергии, плохо скрываемой боли, горечи одиночества. И порыва, какого-то безумного порыва страсти.
Он жил один. Тема семьи, которая распалась, болела и кровоточила, и мы старались ее избегать. Андрей горячо говорил о политике, о судьбе России, о том, как на его глазах вымирает русская деревня, и вообще погибает страна. Ему казалось, что Россию опутала тонкой невидимой сетью вражеская пропаганда, пытающаяся превратить людей в рабов, тупых исполнителей чьей-то черной воли. Мне хотелось с ним спорить, а он раздражался, забывал, что со мной спорить бесполезно, и торопился меня перекричать, переговорить и заставить замолчать.
Да я и молчала, чувствуя боль, бездну его разочарования и горечь оттого, что он не в силах что-либо изменить в этом безумном мире. Я чувствовала его насквозь. А потом он предложил мне написать о нем книжку из серии «Великие художники». Ему, отошедшему на 10 лет от мира искусства, нужно было заново рождаться в качестве художника. Продвигать себя, пиарить, продавать на разросшемся рынке талантов.
Странно, почему он выбрал меня? Наверное, из-за собственной безалаберности и неумения устраивать свою жизнь. А впрочем, мне можно было этим гордиться. Ведь я никогда не писала книги о художниках. Я вообще не писала книг, хотя еще с детства какие-то смутные грезы и мечты на этот счет часто посещали мою шальную голову. Ну, какой из меня писатель! Зато я писала в женские журнальчики. И давно уже начала роман о любви, бесконечный и нудный. Но у него не было времени на размышления. К январю нужно было сдать готовый текст в издательство, чтобы не опередили более расторопные конкуренты.
И началась работа. Он так это называл - работа на расстоянии. Так как приехать к нему у меня не получалось, а сроки поджимали, мы решили, что он наговорит мне свои воспоминания о детстве, юности, творчестве и нынешней жизни по телефону. В живописи я была полным дилетантом. Чисто профессиональных ошибок делала массу. И на телефонные разговоры мой бедный художник потратил, наверное, целое состояние. Но к сроку книга была готова. Я думаю, она его устроила. Тем более что других вариантов не было.
Через месяц он попросил приехать, чтобы поправить последние ошибки и откорректировать стиль.
- Приезжай. Я отдам тебе деньги за книгу. Прочитаем ее вдвоем напоследок. Я соскучился по тебе, - взволнованно говорил он в трубку.
И я чувствовала, как напрягается пространство между нами в ожидании моего решения. Пока писала, я влюбилась в милого, странного одинокого художника с бурным характером. Пройдя вместе с ним по тонким ступеням его становления, поняла, как симпатичен весь его облик. И как ноет мое сердце от невозможности сделать его счастливым. Я тоже соскучилась, мне необходимо было вновь почувствовать то потрясающее состояние сопричастности и близости, которое испытывала в течение месяца, пока писала о нем книгу.
Вечерний поезд стучал колесами, за окнами бежали зимние сумерки и огни городов. Я мчалась в Москву. К герою своей книги. И душа была полна волнительным томлением. Как он меня встретит? Мы расстались друзьями, без обещаний и обид, с полным пониманием того, что никогда между нами не будет любви, потому что у каждого свой путь. И все же, почему так нежно ноет моя душа? После нескольких настойчивых звонков дверь мастерской, наконец, открылась, и он молча впустил меня. Лицо его было бледным и недовольным. Совсем не так хотелось бы мне встретиться со своим героем.
- Прости, я еще не проснулся. Вчера до четырех не мог уснуть. Все мысли какие-то дурацкие в голову лезли, - сказал он, приглашая пройти в комнату. Эскизы в беспорядке лежали на кровати. Картины, как и прежде, скопились у стен. Мир неспокойных туманных видений и фантазий на фоне беспорядочного быта одинокого художника. Как будто я была тут вчера, и вот вернулась. Только смотрю на все совершенно другими глазами.
Ах, отчего же так тонко звенит моя внутренняя струна, словно кто-то тянет ее изо всех сил и вот-вот отпустит, чтоб она издала оглушительный звук созидающего торжества жизни. Но невидимый исполнитель медлит, натягивая ее до предела, делая мне больно.
Мы немного поговорили. Я привезла ему теплые шерстяные носки и украинский оберег - сувенир, привезенный из Карпат. Но от него он отказался, сказал, что не верит в эту галиматью. И начал долгий спор о Боге, Библии, геноциде Моисея по отношению к евреям. Эти умные разговоры, литературные и искусствоведческие, были, конечно, жутко интересны. Но я понимала, что они нужные ему для того, чтоб защититься от той внутренней боли, которая не давала ему покоя. От смущения и своей открытости, которая теперь была доступна мне, он словно настраивался на меня, словно читал мою душу, как и я его. Трудно описать это состояние.
Мы долго не начинали читать книгу, словно откладывая на потом скучные рабочие моменты. А, может быть, боялись исправлять то, что удалось придумать и воссоздать на бумаге в процессе тайного разговора двух душ. Сегодня он ждал покупателей.
Как вы думаете, легко ли художнику продавать свои картины? Отрывая их от сердца, как детей, выстраданные и отшлифованные былые состояния души, осколки жизни, вобравшие в себя боли и радости переживаемых когда-то моментов. Он волновался. От того, что сегодня купят, зависело полгода жизни, с деньгами или без. И следующий виток творческого поиска. Как построить сегодня беседу с коммерсантами от искусства, чтоб остаться на высоте? Что им предложить? Вид у него был растерянный, взволнованный и совершенно непрезентабельный. Оторванная пуговица на рубашке, испачканные красками рукава теплой куртки, растрепанные волосы.
- Тебе нужно привести себя в порядок, чтоб твои покупатели подумали, что ты нормальный ухоженный и богатый человек, который развлечения ради или из любви к искусству решил слегка заняться коммерцией. Давай я поглажу тебе рубашку. У тебя есть чистая?
Чистой рубашки не оказалось. Впрочем, как и пуговицы. На нижней полке в шкафу среди скомканной одежды удалось найти несколько мятых и использованных сорочек. Мы попытались привести их в порядок. Потом он отправил меня в магазин за продуктами, потому что не мог выйти из дома в ожидании гостей, и был голоден со вчерашнего вечера. Сердце мое сжалось от жалости. Я представила себе распорядок его жизни. Невольно прикинула, как должно быть тяжело ему жить одному - одинокому рассеянному художнику.
Сварила картошку, постирала рубашки. Покупатели пришли, но ничего не взяли. Он был подавлен. И невозможно было это скрыть. И я ничем не могла ему помочь. Потому что через несколько часов мой поезд увезет меня в Киев, где у меня есть двое детей и больная мама, и одиночество, чем-то сродни его. И что-то изменить в этой ситуации не в силах никто из нас.
Я чувствовала, как он устал от жизни, словно что-то надломилось в нем, и яркие впечатления детства, которые он когда-то умел так красочно разбрасывать на холсте, подернулись расплывчатым маревом разочарования и усталости, которые все тяжелее было преодолевать.
- Найди мне молоденькую девочку. Я начну все сначала. Воспитаю ее по-своему, как родственную душу. Я хочу, чтоб она нарожала мне кучу детей. Я так люблю детей. Мои девчонки пошли в первый класс, - неожиданно сказал он. И я не знала, что ему ответить.
- Жизнь нельзя начать сначала. Ее можно только продолжить. Молоденькая девочка должна тебя полюбить и почувствовать, иначе с ней все будет так же, как с бывшей женой. Тебе нужна не девочка. Тебе нужна любовь...
- Я приберегу ее для особого случая, - грустно сказал он и внимательно на меня посмотрел.
- Каждый наш день – это особый случай, - тихо ответила я.
Чтобы не думать о грустном, мы начали читать. Работа потихоньку продвигалась. Когда пишешь о человеке на основании телефонного разговора, можно наделать кучу ошибок. Но их было не так уж много. Мы увлеклись, разговорились, словно отодвинулись от напряженного момента внутренней боли, которая раздражала нас с первого момента встречи.
Ах, как жаль, что художнику в наше время вместо того, чтобы писать и погружаться в мир фантазий и образов, нужно продавать картины и думать о своей презентации на рынке искусства. Договариваться о цене и отрывать от себя самые дорогие детища своего таланта. В мастерской было холодно. Он то и дело хватался за бок, потом намазал его одеколоном, чтоб согреть. Казалось, он тщетно пытался поймать теплое ощущение счастья, которое витало над монитором, когда я читала о его детских воспоминаниях.
Сначала он сидел, прислонившись спиною к спинке дивана, потом заходил по комнате, открыл окно... Вдруг вскочил, схватил картину, стоявшую у стены, кисть, бросился из комнаты в мастерскую и начал править облака, они показались ему очень яркими. Мягкими мазками накладывал краску и поворачивал голову на мой голос, прислушиваясь к чтению. Мне надоело кричать из соседней комнаты, и я вошла в мастерскую, где в беспорядке у стен стояли картины, приготовленные для просмотра. И остолбенела...
Как я раньше ее не заметила… На этюднике стояла розовая картина. Он что-то говорил мне, объясняя, как накладывать мазок, чтобы небо получалось живым. Но я не слушала, завороженная и покоренная прекрасным кусочком счастья, запечатленным на холсте.
Зимние сумерки только коснулись своим розовым дыханием заснеженных далей, нежных теней у плетня, домиков, сугробов, маленького и яркого кусочка жизни русской деревни. В огороде у забора - чучело, наряженное в тулуп, с блестящим жестяным ведром вместо головы, отражающим скупые лучи невидимого солнца. У плетня мальчишка, мечтательно смотрящий вдаль. Но главное не это.
Картина была волшебного розового цвета. Словно художник поймал мимолетное состояние перехода дня в ночь. Солнце нежно окутывало все вокруг в нежное свое тепло и окрашивало в недосказанность недолгий момент розового счастья, навсегда остановившийся в картине.
- Мне тоже нравится, - тихо сказал он. И подошел поближе. Я погладила его по голове и прильнула щекой к его щеке.
- Это так красиво, - прошептала я и почувствовала, как рванулась ко мне его нежная волна желания, едва сдерживаемого и страстного. Желания любить и быть любимым. «Каждый миг нашей жизни – особенный», - промелькнуло в моей голове.
Я счастлива, что ты позволил мне прикоснуться к твоей душе, художник вымирающей русской деревни, белобрысый и вихрастый, с широко открытыми глазами. Я люблю твои мысли и твои картины. Я влюбилась в твои мечты и твою боль о невозможной гармонии жизни. Твою страсть к труду и горячее желание писать.
Я чувствую, как много в твоем сердце любви к жизни. Я влюблена в тебя, сумасшедший художник, и мне до боли жаль тебя, твоей неустроенности и отсутствия рядом любимой женщины, которая согрела бы и накормила, успокоила твою взволнованную душу.
Ах, если бы я могла вмешиваться в небесные распорядки, устраивая жизнь по велению своей души. Я была бы рядом с тобой. Кто знает, может быть, именно ты моя половинка?!
Через сорок минут я уеду, и мы не успеем исправить последние главки маленькой книжки о судьбе деревенского мальчишки, посмевшего стать московским художником. «Все равно, кроме нас, ее никто не станет читать», - сказал ты на прощанье. Ну и что. Какая мне разница. Я писала ее для себя. И была счастлива.
Стук колес заглушает мои тихие слезы о жизни, ее чудовищной несправедливости и о том, что я не могу быть с тобой, потому что у каждого из нас свой путь... И потому, что железные дороги имеют обыкновение разделять нас на города и веси, перечеркивая шпалы ровными линиями выбранных направлений.
Строго по расписанию завтра наступит утро, и ты проснешься окрепшим, потому что тебе приснится розовый сон о лете и любви. И забудешь о боли в боку и в сердце.
Я знаю, что мы с тобой когда-нибудь обязательно встретимся где-нибудь на краю своих фантазий и доверчиво протянем друг другу руки, помогая соприкоснуться нашим душам. И это прекрасно. И так хорошо отчего-то, и зимнее утро, летящее за окном поезда, кажется розовым, совсем как вечер на нашей любимой картине.

Ирина Власенко